Большие города, где
всё выверено и расчерчено по линейке, остались где-то далеко – а здесь всё бесконечно: и стволы деревьев, уходящие в поднебесье, и
сами эти леса… ни конца им, ни края. Воистину – "леса немеряны". Зелёным
морем назвал один мудрый человек здешние леса. Только сейчас это море не
зелёное, а белое: раскинула Метелица белый плат, разгулялась в пляске неистовой…
Мягко стелет Метелица – но бойся уснуть под её покрывалами!
… Елена стряхнула с себя дремоту. Так, останавливаться
нельзя больше! Только идти – вперёд и вперёд, до самого рассвета, а там, при
свете дня – особенно если метель уляжется – может, и выйти удастся… хоть
куда-нибудь. Говорили же ей в деревне – нельзя сейчас идти! Привыкла по
временным-то экспедициям мотаться – то на драккаре, то в застенке
инквизиторском окажется – так уж думала, что на Пинеге и бояться нечего! Эти
края жестоко мстили за легкомыслие.
… А хоть бы и замёрзнуть тут! Всё равно – нет ей радости от
этой жизни. А ведь когда-то всё было иначе. И прошло-то меньше четырёх лет, как
воссела под распятием в Доме Братства Дунаданов! То ли бремя власти состарило
её раньше времени, то ли экспедиции во времени, которые щадили тело – но не
душу. А потом Американское дело высосало её силы… в конце-то концов, она всего
лишь человек! Человек, совершивший невозможное… это можно сделать – но после
этого нельзя жить. Вот она и не жила. Управляла делами Братства, продолжала
учиться (вот, и в очередную фольклорную экспедицию отправилась – на сей раз на
Пинегу), но не жила, а доживала – от приступа до приступа. После возвращения из
Нью-Йорка братья боялись, что она умрёт. Она знала это, но не разделяла их
страха – смерть представлялась избавлением. В былые времена от таких ран,
нанесённых Тьмой, излечивались, уходя в Валинор – ей туда хода не было. Побывав
в гостях у Мананнана, поняла: жить всё-таки придётся… Там, в Тир-на-Сорхэ, её подлечили – но вылечить от
этого совсем, видимо, было уже нельзя. Единственное, чего она опасалась – что
последствия соприкосновения с Адом лишат её Правды Вождя, что её болезнь ударит
по Возрождённому Нуменору. Ради того хотела сложить с себя правление и податься
в монастырь; это не было ей позволено. И то верно: какая из неё монахиня! Да и
Три Великих Удара, предсказанные Тар-Сильмариэнь… её это крест – негоже на
Ксению-то его перекладывать!
…А метель всё не унималась.
Елена уже не
чувствовала собственных ног, когда увидела свет между деревьев. Надежда придала
сил и даже вернула способность ясно мыслить. Вспомнился разговор с деревенскими
жителями перед самым уходом… не та ли это изба, которую ей дружно советовали
обходить стороной? Сказывали – живёт одинокий охотник по имени Мануйло …
молодые посмеивались – мол, со странностями мужик, старики испуганно крестились
– оборотень! А хоть бы и оборотень – всё лучше, чем в лесу замерзать! Да и ей
ли, видевшей Ад и оставшейся в живых, бояться оборотней!
Елена решительно постучала в дверь лесной избушки.
***
В облике хозяина и впрямь почудилось ей что-то волчье.
Выбирать, однако, было не из чего – хоть так и
не смогла она заговорить с этим человеком. Не страх был тому причиной,
нет. Что-то иное, чему, может, и имени-то нет, наложило запрет на любые слова,
что-то иное не давало потом уснуть…
***
Елена лежала на лавке в полной темноте. Она не знала,
сколько уже лежит вот так, без сна. Нет, её не тяготила обстановка лесной
избушки. Где только не приходилось ей ночевать за время экспедиций и
Нуменорского служения! Просто не шёл из головы разговор с хозяином… стоп, какой
разговор! Он же не произнёс ни слова… даже войти не пригласил… то есть
пригласил, но – молча. И потом – ни слова. Да о чём им было говорить! И всё
же – это молчание… Она вдруг поймала
себя на том, что думает именно о молчании. Да, было такое молчание, которое не
стесняло её никогда… оно было даже лучше слов – слова почему-то всегда выходили
на редкость глупыми – впрочем, даже этой глупостью можно было играть и
наслаждаться… И снова заныла эта незаживающая рана, которую не могло до конца
излечить ни время, ни целительная Сила её наставницы…
"Мертвякова невеста" – вот как прежде называли в
народе таких женщин, живущих одной лишь памятью и закрывших своё сердце для
живых. Уже потом, много позднее поэты научились восхищаться такой верностью –
но изначально не восхищение сопровождало её, но осуждение, смешанное со
страхом. Те, кто ушёл, не отрезаны от живущих – но они ушли. Явь и Навь существуют порознь, живым не место в мире ушедших
– и горе тому, кто забыл об этом законе Бытия. Горе тому, кто ослабил Границу –
ибо Враг не дремлет…
Елена неплохо знала фольклор и представляла себе, что, в
конце концов, происходит с такими женщинами – но никогда не относила этого к
себе. Елена догадывалась, что у Ада (особенно после Американского дела) есть
серьёзные основания для стремления убрать её с дороги…
Она не подумала обо всём об этом, когда кто-то тихо позвал
её из темноты: "Лена, Лена!"
Голос… тот самый голос – тот, который она узнала бы из
тысячи других!
"Лена… Лена, да что ты – в оркестре своём, что ли,
оглохла?" Опять он за своё! Живой был
– тоже всё шутил по поводу её музыки!
Она сидела неподвижно, глядя в темноту – и боясь
оглянуться. Какое-то шестое чувство – как последняя защита – сковало её
неведомым запретом: нельзя! Но что-то в ней уже знало, что и этот запрет не
продержится долго – она была уже схвачена – и тот голос из темноты затягивал её
запредельным наслаждением.
"А что, в Карелии так и не была? Знаешь, если бы не
эта проклятая АЭС, мы бы с тобой съездили туда. Непременно!"
К чему об этом теперь…
"А что это ты всё молчишь? Совсем как тогда, у Волги –
помнишь? Часа три там были – не меньше, а ты только и сказала, что "Мы с
тобой как Семаргл и Купальница".
Силы Небесные! Это мог знать только он!…
Защита рухнула. Тар-Эленна оглянулась – и увидела знакомое
лицо… может ли что-нибудь остановить обезумевшую женщину!
– Сергеюшка!…
Она шагнула к нему – как некогда Горлим Злосчастный шагнул
навстречу призраку своей жены… она поздно поняла, что и это был призрак,
созданный адским чародейством.
Елена однажды видела Ад – и теперь слишком хорошо понимала,
что снова входит туда. Но на сей раз входила не по своей воле – и потому
защищаться было почти невозможно – её словно связали по рукам и ногам. Но
вырвалась-таки – призвала Имя Божие! Что помогло, что дало силы – она не могла
бы ответить в тот миг… но что-то помогало ей, что-то удерживало на краю бездны.
На миг всё перестало существовать… а потом вдруг схлынуло.
***
В избе по-прежнему было темно. Как славно было вновь
оказаться в этой обычной темноте людского жилища, не имеющей ничего общего с
запредельной тьмой! И как славно, когда тебя обнимает живой человек!
… Елена вдруг поняла, что её действительно кто-то обнимает.
И как хорошо, как спокойно было ей у него на груди!
Из этого блаженного полузабытья её вывел голос:
–Не испугаешься
меня, Владычица?
Знал бы, чем её пугать-то… стоп, почему он её так назвал?
–Откуда ты меня
знаешь?
– Да кто ж теперь
тебя не знает! Говорили в наших краях про ваше Братство.
Ну конечно, Знак Звезды и Креста! А по медальону узнал
Владычицу.
И тут сообразила, что знак её власти сейчас спрятан под
одеждой. Мануйло не мог видеть медальон!
– А то, что я –
Владычица, как узнал?
– Да как же тебя не
узнать-то можно! Я же слыхал про тебя. Ты одна такая и есть. Думал весной к вам
на Совет ехать.
Здравый смысл подсказывал Тар-Эленне, что негоже вождю
замирать на груди у человека, который думает то ли помощи просить, то ли
вступить в дружину хочет – но что-то мешало ей высвободиться из объятий
оборотня (почему-то именно теперь она не сомневалась, что перед ней оборотень).
– И что у тебя за
дело к нам?
– Увезти тебя
хотел.
– Как это – увезти?
Зачем?
– А затем, что не
дело это – девке с мафией да прочей нечистью схлёстываться. На то мужики есть.
А тебя – беречь надо… Да вот, не пришлось ехать – сама ты ко мне пришла.
Подняла, наконец, голову, поглядела в глаза зелёные… и
будто луч Миндон Эльдалиэва завидела – и дрогнул голос:
– Силы Небесные!
Как же я давно ДОМА не была!
У Елены вдруг подкосились ноги. Мануйло взял её на руки и
перенёс на лавку. Она поспешила утереть глаза, не желая, чтобы этот человек
увидел её в слезах. Третий раз после того, как стала Тар-Эленной, она изведала
слёзы… Но одно она сейчас понимала очень ясно: её Нуменорское служение подходит
к концу.
***
Зимний брат Ярилы – Морозко – бушевал за бревенчатыми
стенами, а в избе царствовала златокудрая Леля. Долго же тянулась ниточка на
веретене матушки Макошь, прежде чем завязаться в этот узелок счастья. То не
была безоблачная радость юности или спокойное блаженство благополучной
зрелости. То было горькое счастье, что лишь тем дано изведать, кто забыл уже,
что есть иное счастье – кроме боли,
памяти и бесконечной дороги. И два много переживших человека припали к
этой калиновой горечи со всей страстью неутолимой жажды.
Тар-Эленна и Мануйло сидели рядом на лавке. Владычица
жалась к плечу оборотня, а он её обнимал. Она всё рассказывала, рассказывала –
благо, было о чём. Он иногда спрашивал о чём-то – и, казалось, его не удивляло
ничто. Совершенно спокойно воспринял сообщение о приёмном сыне.[1]
– Сколько лет
сынку-то?
– Тридцать три…
осенью тридцать четыре будет.
То, что у девушки в
21 год может быть 34-летний приёмный сын, удивило бы кого угодно – но не
Мануйло:
– Ну, значит, я
тебе стариком не покажусь.
– А сколько тебе?
– Сорок три.
***
Они проговорили всю ночь. К рассвету Елена, наконец,
решилась сказать:
– Мануйло, ты
только погоди меня запирать. У меня ещё одно дело есть – помимо того, что
"Гнесинку" надо закончить.
– Что ж за дело?
– Тар-Сильмариэнь
Три Великих Удара предсказывала. Первый отбили, Второй тоже – в Америке-то. Чую
– третьего ждать недолго. Не хочу на сестру Ксению взваливать!
– Ты же говорила –
ей в помощь Предводителя изберут!
– Избрать-то
изберут, да только… Два Удара под моим началом отбили – значит, и Третий мне
встречать. Для новых Владык время новое будет – долг иной… всё иное. А я до
конца этой битвы не могу с поля
бежать. А то как перед Всевышним встану, что скажу!
Мануйло молчал. И вдруг снова обнял её:
– И хотел бы тебя
запереть – не запер бы.
Тар-Эленна поняла, что ещё немного – и она не сможет отсюда
уйти… слишком уж долгим был путь сюда! А уйдёшь – вернёшься ли ещё? Ей ли не
знать, как легко всё может рухнуть… сколько отпущено им двоим? … Но сейчас –
сейчас он здесь, рядом, и в его руках так спокойно…
Усилием воли она высвободилась из объятий Мануйло.
– Я весной приеду…
обязательно приеду. Привязана я здесь теперь!
– Значит, весной…
– Да, в мае. Вот,
чтобы ты не сомневался.
Расстегнув кофту,
она сняла с груди брошь – серебристый
цветок яблони, казавшийся (только ли казавшийся?) живым.
– Что это?
– Подруга подарила
в Тир-на-Сорхэ. У них там такие растут. Сказала, здесь у нас он от любого
оружия сбережёт.
–Тогда при себе
держи. Я и так знаю, что ты вернёшься.
***
Идя по лесу рядом с Мануйло, Тар-Эленна совсем не заботилась
о том, чтобы запомнить дорогу: почему-то она не сомневалась, что не заблудится,
когда приедет сюда весной. Её мысли были заняты сейчас другим.
Все песни, что успела она услышать и записать за время
экспедиции, слились для неё одну неизъяснимую Песню – песню этой земли. Она
смотрела на деревья – длинные, тонкие, как свечи в церкви – и думала о том, как
много солнца в этих краях. Оно здесь везде – на козулях, что пекут к Рождеству,
на прялках, на избах… и даже орган в Архангельске украшен солнцем… сколько
здесь света!
– Мануйлушка, а
сполохи я увижу?
– Всё увидишь,
родная, всё увидишь.